Перечитывал. Ну люблю я "Пикник на обочине". Люблю старую НФ. И не говорите мне страшную аббревиатюру Sci-Fi, под которую записывают ныне чуть ли не головачева и обзывают фэнтези. Научная фантастика, она, все-таки другая. Есть, конечно, интересные товарищи, типа Олдей, но... А Стругатские, это ВСЕ. Ну, по крайней мере для меня. На любое настроенеи, начиная от легкомысленного "Понедельника", заканчивая замороченными, философскими "Пикником", "Отягощенными Злом", "Градом Обреченным"... Но первым был "Пикник". Нет, первым ПРОЧИТАННЫМ был "Трудно быть Богом", но первым залезшим в душу был именно Пикник на обочине. Что-то я повторяюсь.... но концовка... концовка... сцена бессилия и духовного истощения перед беспредельными возможностями - с тех самых пор моя любимая тема.
"Господи, да где же слова-то, мысли мои где? Он с размаху ударил себя
читать дальше
полураскрытым кулаком по лицу. Ведь за всю жизнь ни одной мысли у меня не
было! Подожди, Кирилл ведь что-то говорил такое... Кирилл! Он лихорадочно
копался в воспоминаниях, всплывали какие-то слова, знакомые и
полузнакомые, но все это было не то, потому что не слова остались от
Кирилла, остались какие-то смутные картины, очень добрые, но ведь
совершенно неправдоподобные...
Подлость, подлость... И здесь они меня обвели, без языка оставили,
гады... Шпана... Как был шпаной, так шпаной и состарился... Вот этого не
должно быть! Ты, слышишь? Чтобы на будущее это раз и навсегда было
запрещено! Человек рожден, чтобы мыслить (вот он, Кирилл, наконец-то!..).
Только ведь я в это не верю. И раньше не верил, и сейчас не верю, и для
чего человек рожден - не знаю. Родился, вот и рожден. Кормится кто во что
горазд. Пусть мы все будем здоровы, а они пускай все подохнут. Кто это -
мы? Кто они? Ничего же не понять. Мне хорошо - Барбриджу плохо, Барбриджу
хорошо - Очкарику плохо, Хрипатому хорошо - всем плохо, и самому Хрипатому
плохо, только он, дурак, воображает, будто сумеет как-нибудь вовремя
извернуться... Господи, это ж каша, каша! Я всю жизнь с капитаном
Квотербладом воюю, а он всю жизнь с Хрипатым воевал и от меня, обалдуя,
только одного лишь хотел - чтобы я сталкерство бросил. Но как же мне было
сталкерство бросить, когда семью кормить надо? Работать идти? А не хочу я
на вас работать, тошнит меня от вашей работы, можете вы это понять? Я так
полагаю: если среди вас человек работает, он всегда на кого-то из вас
работает, раб он и больше ничего, а я всегда хотел сам, сам хотел быть,
чтобы на всех поплевывать, на тоску вашу и скуку...
Он допил остатки коньяка и изо всех сил ахнул пустую флягу о землю.
Фляга подскочила, сверкнув на солнце, и укатилась куда-то, он сразу же
забыл о ней. Теперь он сидел, закрыв глаза руками, и пытался уже не
понять, не придумать, а хотя бы увидеть что-нибудь, как оно должно быть,
но он опять видел только рыла, рыла, рыла... зелененькие... бутылки, кучи
тряпья, которые когда-то были людьми, столбики цифр... Он знал, что все
это надо уничтожить, и он хотел это уничтожить, но он догадывался, что
если все это будет уничтожено, то не останется ничего, только ровная голая
земля. От бессилия и отчаяния ему снова захотелось прислониться спиной и
откинуть голову, он поднялся, машинально отряхнул штаны от пыли и начал
спускаться в карьер.
Жарило солнце, перед глазами плавали красные пятна, дрожал воздух на
дне карьера, и в этом дрожании казалось, будто Шар приплясывает на месте,
как буй на волнах. Он прошел мимо ковша, суеверно поднимая ноги повыше и
следя, чтобы не наступить на черные кляксы, а потом, увязая в рыхлости,
потащился наискосок через весь карьер к пляшущему и подмигивающему Шару.
Он был покрыт потом, задыхался от жары, и в то же время морозный озноб
пробирал его, он трясся крупной дрожью, как с похмелья, а на зубах
скрипела пресная меловая пыль. И он уже больше не пытался думать. Он
только твердил про себя с отчаянием, как молитву: "Я животное, ты же
видишь, я животное. У меня нет слов, меня не научили словам, я не умею
думать, эти гады не дали мне научиться думать. Но если ты на самом деле
такой... всемогущий, всесильный, всепонимающий... разберись! Загляни в мою
душу, я знаю, там есть все, что тебе надо. Должно быть. Душу-то ведь я
никогда и никому не продавал! Она моя, человеческая! Вытяни из меня сам,
чего же я хочу, - ведь не может же быть, чтобы я хотел плохого!.. Будь оно
все проклято, ведь я ничего не могу придумать, кроме этих его слов:
"СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЕТ ОБИЖЕННЫЙ!"